по поводу ранних редакций, я благодарю Касю Пепшак, Дженнифер Френч, Кэти Кент, Александра Левицкого, Яну Савики, Светлану Евдокимову, Эмили Джонсон, Кэрил Эмерсон, Ксану Бланк, Джейн Шарп и Элиота Боренстейна. Также хочется поблагодарить Нину Ставрогину за ее замечательную работу над русским переводом книги и Галину Ельшевскую за ее блестящую редакторскую работу над этим изданием для серии «Очерки визуальности» в НЛО.
Некоторые коллеги из Санкт-Петербурга великодушно предложили мне свою помощь. Колоссальные познания Любови Гуревич в области ленинградского неофициального искусства и вдохновляли меня, и бесконечно помогали в работе. Виктор Аллахвердов, профессор факультета психологии Санкт-Петербургского государственного университета, помог мне получить разрешение на работу в архиве, а также представил меня Иосифу Гурвичу. Благодаря профессору Гурвичу я смог составить более полную картину современных исследований алкоголизма в русской культуре.
Также благодарю Ростислава Евдокимова и Говарда О’Брайена, двух моих ныне покойных близких друзей, которые ободряли меня на ранних этапах моего проекта. Вечная память!
Никто так не вдохновлял и не воодушевлял меня на упорную работу над книгой, как моя жена Хельга Драксиз. Ее ум, безупречное редакторское чутье и всесторонняя поддержка помогли мне осуществить проект, ставший для меня первым в своем роде: исследованием о людях, которые продолжают жить и творить в настоящее время. Оптимизм нашего сына Николаса, чье взросление в значительной степени пришлось на период создания книги, служил мне неизменной опорой. Именно помощь жены и сына, примеров которой не счесть, позволила мне довести этот проект до успешного завершения.
ВВЕДЕНИЕ
ПОСТ — МОДЕРН, ИЛИ «МИТЬКИ» И ПРОБЛЕМА ЛИДЕРСТВА В РОССИИ
Вообще «Митьков» невозможно рассматривать вне контекста русского авангарда, который независимо от всяких идеологических обстоятельств всегда оказывался чуть впереди европейского. <…> Нам в этом смысле сильно помогало идеологическое встряхивание: запрет порождает обход, запертая дверь вынуждает лезть в окно. Все, что в России было свободным, всегда надевало маску. Кто смел говорить вольно? Шуты, скоморохи и юродивые.
Андрей Битов. Митьки на границе времени и пространства (1999)
Начиная с восьмидесятых годов прошлого века политическое инакомыслие в российской художественной среде приобретает динамичные социальные формы. Открытия несанкционированных квартирных выставок, устраивавшихся в Ленинграде на исходе советской эпохи, явились одним из первых примеров искусства политического перформанса, при котором на первый план выходит подвижность сменяемых равноправных идентичностей, нарушающих пуританский социальный этикет[2]. Нестоличные представители «неподцензурной» живописи и скульптуры собирали частные коллекции, становившиеся узлами целой сети альтернативного восприятия искусства. Сеть эта существовала параллельно системе домов-музеев и исторических обществ, которая смягчала противоречия между советским культурным нарративом и локальными идентичностями путем распространения его на города и села. На территории Москвы демонстрация неофициального искусства порой принимала форму уличных выставок (например, знаменитая «бульдозерная выставка», организованная в 1974 году, устроители которой не могли не думать о возможной карательной реакции со стороны властей). Московские художники, а также близкие к ним теоретики и искусствоведы (в частности, члены организованной Андреем Монастырским группы «Коллективные действия») стремились создать интерактивное концептуальное искусство, решительно ломавшее «четвертую стену» между художниками и присутствующими здесь и сейчас зрителями. Чем менее однозначной оказывалась реакция публики: недоуменной, ошеломленной и даже явно враждебной, — тем лучше. Живопись, скульптура, рисунок, гравюра — все эти виды искусства превращались во вспомогательные средства создания Gesamtkunstwerk, подчас подразумевавшего фактическое нарушение закона.
Важную, но до сих пор недостаточно изученную страницу бурной, театрализованной жизни российского нонконформистского искусства составляют роль и значение художественного объединения, известного как группа «Митьки». Творчество «Митьков» охватывает сатирическую поэзию и прозу, поп-музыку, кино и концептуальный перформанс. Именно «Митьки» открыли ту форму политически поливалентного диссидентского искусства, которая легла в основу современного российского протестного активизма. В середине 1980-х годов наивный стиль «митьковской» живописи, резко порывавшей с натуралистическими принципами советского искусства, воспринимался как провокация. В своей книге «История культуры Санкт-Петербурга» (1995) Соломон Волков пишет о «Митьках»: «<…> эта группа дала специфически ленинградский, тонко стилизованный вариант культуры западных хиппи, но с сильным русским акцентом. <…> главным художественным достижением группы стал ее ритуализованный стиль жизни <…> „Митьки“ одеваются как люмпены: в морские тельняшки <…>, старые ватники, русские валенки и комичные облезлые треухи»[3]. Сочетая в своем творчестве графику, пародийные литературные манифесты и эстетику перформативного искусства, «Митьки» обнаруживают заметное сходство с американскими контркультурными группами, например с «Веселыми проказниками» (лидером этой группы был Кен Кизи). Конечно, направленная против политической власти пацифистская сатира «Митьков» роднит их и с такими европейскими авангардными движениями, как дадаизм и ситуационизм. Однако значение группы существенно превышает сумму возможных сближений и испытанных влияний. Так, антипутинская панк-группа «Pussy Riot», участниц которой в августе 2012 года приговорили к тюремному заключению за устроенную в московском храме Христа Спасителя акцию протеста, не возникла бы без поданного «Митьками» примера гибридной эстетики образа, звука и действия. Так, использование масок-балаклав, изобретенных британскими военными в годы Крымской войны (1853–1856), перекликается с «митьковским» политизированным подходом к одежде. Подобно «Митькам», участницы «Pussy Riot» выбрали головные уборы, напоминающие о крупных военных и дипломатических поражениях, в данном случае — о провальной крымской кампании XIX века. И «Pussy Riot», и Петр Павленский (этот художник, стремясь говорить правду в лицо авторитарной власти, использует в качестве холста собственное тело, нанося себе шрамы) обращаются к «митьковской» практике костюмированных или телесных провокаций, направленных против патриотизма в нормативном понимании и используемых для осуществления публичных актов риторической амбивалентности.
Пожалуй, наилучшей отправной точкой для анализа разнообразного и многогранного «митьковского» творчества станет аналогия с современным Петербургом, хранящим память о политических переворотах, коллективных травмах (тяжелейшей из которых стала блокада Ленинграда) и нарративах ленинградского политического и художественного андеграунда, впоследствии мифологизированных не меньше, нежели история пережитых городом больших трагедий. Покойный диссидент, историк и поэт Ростислав Евдокимов писал, что миф о «неофициальном» Ленинграде следует рассматривать в диалектическом единстве с дореволюционным «петербургским мифом», который предполагал завороженное любование этим городом, возникшим по воле харизматического самодержца[4]. «Митьки» подчеркивают в своем творчестве неослабевающее напряжение между двумя упомянутыми мифами-ориентирами. Исследуя места, так или иначе связанные с этим конфликтом, мы должны обратиться за указаниями к творчеству самих «Митьков». Учитывая экспансивную словоохотливость, столь важную для мифологии группы, и памятуя о предложенном Эдвардом Саидом подходе к анализу литературных текстов на основе многочисленных метакритических намеков, которыми они нередко изобилуют, представляется методологически уместным избрать позицию удивленного вопрошания, сделав ее своего рода «компасом», который поможет не заблудиться в изобразительном и литературном творчестве группы — этой мультимедийной панораме городской жизни. В одной из глав книги «Митьки», созданных в 1984–1985 годах, Шинкарев пишет: «Вот
